память сердца / земляки

Виктория ЛУГОВСКАЯ

Пока я помню – я живу…

У войны такого масштаба, какой была Великая Отечественная, тысячи и тысячи сюжетов для книг, фильмов, картин… И просто для воспоминаний.

Память – драгоценное наше достояние. Валентин Распутин сказал: «Чем больше в человеке Памяти, тем больше в нем человека».

Перед вами, дорогие читатели журнала «Сибирь и Я», только маленький ручеек воспоминаний – отрывки из очерков, монологов, интервью. Это очень личные, сокровенные признания людей, наших земляков, о пережитом ими в годы войны. Остальное вы выскажете сами своим разумом и сердцем.

Прости, сынок!

(Монолог матери)

– А я не успела к эшелону. Он ночью ишо ушел. Старший-то у меня еще с озера Хасан воюет, а Филя… совсем мальчишечка. Вот «подорожники» ему принесла. Говорит: «Мама, испеки «подорожников!». Он всегда мне хлеб печь помогал. Три парня у меня, помощницы нетути. Ждет-ждет, да и уморится. А я ему от горячей булки корочку. Любил корочку. Так с ней и засыпал. А нынче! Ой, лихонько! Всей улицей на квашонку муку сбирала. И не ладился хлеб-то. И птица все об окно чиркала. Не к добру… Люди добрые, как же так, чтобы без материнского благословения сынок в такую беду? Он же еще теплый совсем, хлебушек. Прости, сынок…

Анна Иванова получила «похоронку» на сына, Иванова Филиппа Сафоновича, с Калининского фронта в феврале 1942 года.

Высота 43,3

Из очерка о Руфине Васильевне Пушкарской «Мой милый, если б не было войны…»

– Вот я сейчас, Петя, чаю налью. Порушь эту тишь, ведь я жена тебе. Ты на портрете молодой, красивый, а я побелела. Сыновей, Петя, я вырастила. И внуки у нас хорошие. Вот сейчас поплачу и письма твои почитаю. Всегда их 9 Мая читаю…

«Руфа, сегодня 26-е число – одиннадцать месяцев, как ты проводила меня на фронт. Мне сон приснился, как будто я дома, видел тебя и ребят. У меня сахару накопилось немного, ты же знаешь, какой я любитель сладкого, а ребята, наверное, забыли, что такое сахар… Как далеко вы сейчас находитесь! Мне хочется сейчас быть там, где решается судьба нашего Отечества.

Помнишь, я говорил тебе еще дома, что с гитлеровской Германией будет то же, что и с Наполеоном. За грабеж, за насилие и поруганную землю, за убийство невинных людей у нас может быть только один ответ – смерть подлым гадам. Я, возможно, писать буду редко, это письмо и то не знаю, когда смогу отправить. Ребят жалей, особо не серчай. Ты большую карточку мою постарайся поместить в рамку за стекло, чтобы дети меня не забывали…

Высота 43,3… Твой Петя».

Там, на высоте 43,3, Петра Михайловича Пушкарского из Москаленского района и ранило. Увезли в медсанбат. И все!

– Пропал без вести… Люди, как же без вести? Ведь он же по земле ходил, шел в атаку? Он же не песчинка – человек! Я иной раз, Петя, думаю, что ты жив. Только бы разочек увидеть тебя – живым…

А ты не откликаешься, и земля молчит. Зачем эти войны? Господи…

«Это я сказал, Мукажан!»

Из монолога Мукажана Бисембаева, совхоз «Победа» Нововаршавского района:

– Вот ты спроси у меня, какой я был в сорок первом? Жениться – рано, а воевать не рано? А какой я боец в восемнадцать лет? А нас таких сколько – стрелковый полк Третьего Украинского фронта! Понимаешь? Вот медаль у меня – «За отвагу». Хорошая медаль! Это я говорю, Мукажан. Мы снайпера выследили и уложили, а сколько он наших парней уложил, ай-ай-ай!..

И бросили нас в сорок втором – куда! К Сталинграду! Знаешь, что это такое, когда танки – на тебя, самолеты – на тебя, все осколки и бомбы – на тебя! И кровь из ушей, и грохот!..

Команда «вперед!». Вставай, Мукажан, тащи свой пулемет. Стреляй! Угу, я злой уже стал. Зачем на нашу землю пришли, кто звал? Мы – не звали. Ну и получай гостинец! Это я стреляю, Мукажан. Не знали такого? Сейчас узнаете!

Осколок мины в бедро, вот сюда. Вот и вся война. Хромаю. Починили маленько, два костыля дали, медсестра в Омске на баржу посадила… Иди домой, солдат!

А берег в Черлаке какой? Крутой! Иду и падаю, иду и падаю. Упал на песок и заплакал. Никогда не плакал, а тут… Женщины с ведрами пришли за водой, на берег вынесли, на «попутку» посадили, махали руками, кричали: «Родной ты наш, живи!» Вот я и живу… Все помню. Это я говорю, Мукажан…

В Березовке плачут березы

Из рассказа ветерана войны Ивана Рябова, родом из деревни Березовка:

– Для Ивана Рябова служба воинская еще с финской войны началась. Только вернулся домой – вертайся, Иван, труба зовет! Четыре года таскал гаубицы, где шестеркой лошадей, а часто и сам – вместо лошади. Это уж когда «студебеккеры» на подмогу пришли! Союзнички же со вторым фронтом шибко не спешили, все свысока глядели – кто кого и где добыча? Был под началом у Рокоссовского. И когда стали мы наступать – решительно и безоглядно – на душе радость. Займешь позицию, да как врежешь «огурец» – 32 килограмма, аж пых летит!

До Берлина дотопал. Хотелось, конечно, в фашистское логово заглянуть: какой он, Гитлер, неужто на человека похож, а то на картинках мы такое чудо-юдо видели, только плеваться! Охрана не пустила, мол, чином Рябов не вышел. И еще хотелось мне вот так запросто чокнуться – за Победу! – со Сталиным, Черчиллем, Рузвельтом! Да где там! Ладно, от Сталина мне медали, от Рузвельта – «студебеккеры», от Гитлера – четыре года войны, а от Черчилля? Ладно, согласился не глядя на английскую шинель. Сукно хорошее.

Кто подарки домой вез, а я себя, сам – как подарок. Живой и невредимый. Увидел свою деревню со взгорка – ноги не держат. Вот, милые мои, что такое – родина… Пешком отмахал тыщи верст, не запыхался, а тут дышать не могу. И плачу, плачу… Березовка моя милая…И когда плачут березы – сок идет – я с ними роняю слезы. Повыбила война мужиков моей деревни.

«И мы пахали…»

Из рассказа Марии Павловны Шипуновой, жительницы села Лежанка Горьковского района:

– Да, пахали. И убирали хлеб. Ночью снопы вязали, аж до Нового года молотили. И все с песнями: грустную, если беда – «похоронка», веселую, чтоб не спать, когда из сил выбьешься. А награда какая была: опять наши город отбили, в наступление идем, к Берлину идут солдатики – скоро конец войне. И все в Лежанке, кто постарше, помнят тот май, он так и живет в памяти – светлый, незамутненный… У меня два брата с фронта не пришли. Я их помню молодыми. Я и сама-то гляжу, как в зеркало, на молодость свою, на фотокарточку: я ли это – мамина ягодиночка? Трактористочка военной поры…

Бабочка

Рассказ омского писателя и художника Владимира Полторакина. У него была своя война – на Дальнем Востоке, в разведке при артиллерии.

«На коротенькой остановке в вагон к солдатам залетела бабочка. У нее были черные крылышки с желтой каймой и багряными кружочками в голубых ободках. Несколько раз бабочка садилась на оконную раму, но выпорхнуть из вагона боялась, уж очень сильно шумел ветер за дверью.

А потом как-то сразу эшелон угодил в полосу мокрого бурана. Бабочка сникла, забилась в угол под крышей. Она уснула. Как осенью, укрытая в пригоршне старшины. Она, видимо, решила, что лето кончилось. Старшина осторожно дышал в пригоршню, хотелось вернуть бабочке жизнь. А когда он курил, его пригоршню согревали дыханием солдаты.

И бабочка проснулась! Ее пробуждения ждал весь солдатский вагон. Эшелон километров через сорок вырвался под солнечное небо. Старшина подошел к двери, вынес руку за дверь. Бабочку мигом сорвало, закружило и смяло, но солдаты успели увидеть ее летящей от вагонов к лесу…

Было это в самом конце мая сорок пятого года. Солдаты ехали из Германии.  Домой»

«Батя!»

Из воспоминаний омского поэта Владимира Балачана:

– С крыши далеко видно. Все фронтовики, кому было суждено не умереть, уже вернулись. От отца – никаких вестей! Но я упрямо каждый день забираюсь на крышу и смотрю на дорогу. И вот – это был самый прекрасный день в моей жизни! – из Средне-Яркого вышел человек. Интуиция или какое-то неведомое чувство во мне сработало, и я закричал: «Батя!» Свалился с крыши и побежал навстречу этому человеку. Отца я в лицо не помнил – маленький был, когда его призвали на войну. Но вижу: навстречу мне бежит солдат, в руках мешок, на гимнастерке – медали. Он поднял меня, и у него на руках я потерял сознание. Очнулся уже дома. В избе шумно – разговорчиво. Отец сидел в красном углу – под иконами. Батя прижал мою голову к своей щеке. До сих пор ощущаю на своих щеках покалывание отцовской щетины…

Журавленок

У ночного костра на берегу реки озорно и весело пели ребята. Им было лет по пятнадцать. Школьный комсомольский актив. К ним по вечерам подтягивались и местные парнишки. Одного из них звали Журавленком. Не только потому, что он долговязо вытянулся – еще не птица, но уже не птенец! – но и потому, что он замечательно пел только что появившуюся тогда френкелевскую песню «Журавли». Он все умел, этот Славка: и разжечь костер одной спичкой, и сварить походный обед, и грести на стремнине на лодочке, и ловко сладить скамейку.

– Золотые руки – чье наследство?

– Отцовское!

С такой гордостью сказал, что подумалось: какой, наверное, сильный и красивый у него отец...

Потом увидела: шел поселковой улицей почти слепой, седой, совсем не героического вида мужичок, нашпигованный, как о нем рассказывали местные жители, осколками, и был для него Славка и поводырем, и нянькой, и помощником, и другом. Он и на гитаре научил сына играть, и этой песне научил – очень она ему была по душе. И рассказывал парнишка об отцовской войне, словно рядом с ним прошел солдатский путь от Москвы до Берлина, через пекло боев под Сталинградом, через переправу на Днепре, через Сандомирский плацдарм, а потом и через Хинган. И было у отца три ордена Славы, что равно званию Героя Советского Союза.

«Мне кажется порою, что солдаты…», – пел Журавленок. Ему помогала гитара. И на старенькой гармошке подыгрывал отец.

Ни имени, ни фамилии – забылись. Картина на крутом берегу - помнится.

 Содержание